Мы никогда не мылись дочиста. Песком и золой нельзя умыться дочиста. Когда в какой-нибудь гавани, бывало, вспомнишь, что следовало бы купить мыла, оказывалось, что деньги уже растрачены на другое, казавшееся нам не менее важным: на песни, вино и все остальное. Петь мы тоже умели. Это был какой-то дикий рев и вытье, и все же никто не кричал нам из окна, чтобы мы успокоились. Все остерегались. Полиция ничего не видела и не слышала.

Иногда мы покупали мыло, но его хватало только на один день, а потом оно бесследно исчезало. Нельзя же держать мыло весь день во рту, чтобы его не украли. А так как деньги тоже невозможно долго держать во рту и не хочется дать их украсть, чтобы потом не досадовать на это, то приходится их тратить. Это ведь самая простая в мире вещь.

Бывали случаи, когда мы брились, если вспоминали об этом, пока у нас были деньги, или когда, случайно посмотревшись в зеркальную витрину, не узнавали самих себя. Ведь зеркала у нас не было. И это было хорошо, так как никто, по крайней мере, не знал о себе, как он выглядит. Ведь тот, при виде кого женщины бледнели и прятались в дома, всегда был кто-нибудь другой. Небритый, с красным, разъеденным золой и песком лицом… Голые руки испещрены ожогами и рубцами… Опаленное, изорванное, растерзанное платье…

В английские, французские, германские, датские или голландские гавани мы не заходили ни разу. Там нам нечего было искать. Мы плавали всегда у берегов Африки и Сирии. Изредка мы подходили к испанскому или португальскому берегу, в большинстве же случаев мы оставались на рейде и забирали груз с парусных и ластовых судов. Шкипер, конечно, знал, что делал, когда в некоторых гаванях не подходил к набережной, а бросал якорь на рейде. Он сигнализировал шлюпке и отправлялся в гавань, чтобы привести в порядок бумаги у консула или портового надзирателя.

Мы шли своим путем. Кораблей смерти не существует. Они могли быть только в довоенное время. Их нет, потому что в портах, в известных портах их не видно. Они там, в открытом море, где каждая бухта является гаванью, стоит только выстроить склад. В китайских, индийских, малайских водах, у южных и восточных берегов Средиземного моря, у берегов Мадагаскара, у западных и восточных берегов Африки, у берегов Южной Америки, в южных морях. Там достаточно места для всех, и лишняя тысяча судов будет незаметна. Как нельзя очистить улицы всех городов земли от бродяг и нищих, так как среди них попадаются вполне порядочные люди, единственным недостатком которых является нищета, так же трудно очистить семь морей от кораблей смерти. Тот, кто хотел бы найти их, никогда бы их не нашел. Ведь на земле втрое больше воды, чем суши; и там, где есть вода, уже есть и путь для корабля; но там, где есть суша, там далеко не всегда открыт путь бродяге.

«Иорикка» никогда не нашла бы себе людей. У нее был шкипер, хорошо знавший свое дело. Он умел обходиться с князьями, и они всегда приняли бы его за своего. Как только кто-нибудь из команды заподозривал начальство в темных делах, он избивал этих не в меру любопытных. Бумаги, поскольку они касались «Иорикки» и ее содержимого, всегда были в полном порядке. Никакой самый образцовый корабль не мог показать лучших бумаг. А журнал? Он сходился точка в точку.

Однажды, когда мы были еще в пределах береговой границы, показался испанский военный корабль. Корабль охотился. Каждый ребенок знает, что корнед-биф с костями выгодное дело.

Корабль дал сигнал, но шкипер не ответил. Тогда корабль открыл стрельбу. И «Иорикка» остановилась. Ей не удалось уйти. Она была еще у береговой линии. Ну да такие корабли очень мало заботятся о границах. Они пытаются взять добычу и за пределами береговой границы. Шкипер должен доказать на суде, что он был уже на полторы морских мили за пределами береговой границы. Пусть докажет. Это не так-то просто. В море нет пограничного столба. Дозорные суда вообще не признают морских границ. Иногда шкиперу все же удается доказать, что он был за пограничной линией. Ну и тогда дозорным судам приходится расплачиваться. А через полчаса где-нибудь в другом месте начинается та же история. Только слабый человек должен почитать закон. Государство не обязано исполнять его. Оно всемогуще. Человек должен соблюдать мораль, государство же не знает никакой морали. Оно убивает, если считает это нужным для себя, оно ворует, грабит детей у матерей и порывает браки. Оно делает все, что ему вздумается. Для него нет ни бога, в которого оно принуждает верить людей под страхом земных и адских мук, ни законов божьих, которые оно кнутом и синяками вдалбливает детям. Оно само создает свои законы, и если они час спустя ему больше не по вкусу, оно само же их нарушает. Над ним нет судьи, который призвал бы его к ответу, и когда человек перестает доверять ему, оно начинает размахивать перед ним красно-бело-синим флагом, – ура, ура, ура, – пока человек не оглохнет от этого крика, а затем кричит ему в ухо: «Дом и очаг – жена и ребенок!» – и дует ему в ноздри дымом: «Взгляни на свое славное прошлое». И люди следуют его внушениям, потому что всемогущий идол обратил их путем постоянного неутомимого труда в машины и автоматы, которые двигают руками, ногами, глазами, губами, сердцем и мозгом именно так, как это угодно могущественному идолу – государству. Даже бог, сам бог не достиг этого, а ведь и он был кое на что способен. Но по сравнению с этим чудовищем он только жалкий кропатель. Его люди действовали вполне самостоятельно, как только начали двигать руками и ногами. Они убегали от него, не почитали его законов, грешили, как одержимые, и наконец сместили его. При новом боге жизнь человеческая стала труднее потому, что он еще слишком молод, и потому, что люди еще не смеют поднять против него своего голоса и сорвать яблоко с древа познания.

Мы застопорили «Иорикку». Ведь нам ничего другого не оставалось. Иначе бы мы взлетели на воздух. Потом они явились к нам на борт:

– Будьте добры показать нам ваши бумаги. Да, благодарю вас, бумаги в порядке. Нам надо произвести ревизию. Мы вас не задержим. Всего только несколько минут.

– Прошу вас, прошу вас, господа, только не слишком долго. Мы и без того опаздываем. Если это затянется, я слагаю ответственность на ваше правительство.

Шкипер смеется. Как этот человек умеет смеяться! Своим смехом, слегка ироническим и чрезвычайно веселым, он уничтожает все подозрения.

Добрые люди, очевидно, уже пронюхали о корнед-бифе: как муравьи они ползали по товарному отделению и искали корнед-биф из Чикаго. А шкипер смеялся и смеялся.

На «Иорикке» не было корнед-бифа. На кухне стояло несколько коробок, для собственного потребления.

Но на «Иорикке» было какао. Голландский, с гарантией, чистейший какао Ван-Гутена. Целые ящики. Десятки ящиков. И весь какао в жестяных коробках. Чтобы не выдохся.

Унтер-офицер, производивший ревизию груза, ткнул в один ящик, который лежал в самой середине. Ящик извлекли. И он велел его открыть.

Шкипер смеялся. А офицер нервничал. Он не хотел подать виду, но не мог этого скрыть. Этот смех доводил его до бешенства.

Красивые большие коробки, заклеенные этикетками. Шкипер подошел к ящику, достал жестяную коробку и подал ее офицеру, придав своему смеху остро саркастический тон. Офицер взглянул на шкипера, потом на коробку, затем решительным шагом направился к открытому ящику, сам достал себе коробку, нервно сорвал этикетку и открыл – какао.

Шкипер качался от смеха.

Внезапно офицер вспомнил корнед-биф с костями и высыпал весь какао.

Какао. Здесь не было ничего другого. Ничего, кроме чистейшего какао Ван-Гутена.

Офицер, дрожа от нервности, взял у шкипера из рук коробку, сорвал этикетку, поднял жестяную крышку, но и в этой коробке был… какао. Он снова закрыл коробку и вернул ее шкиперу, поблагодарив его.

Что происходило со шкипером в тот момент, когда офицер взял у него из рук коробку, знает он один. Но он смеялся, смеялся так, что его смех слышали даже на военном судне, которое легло в дрейф.

Офицер извинился, дал расписку в произведенной ревизии и квитанцию на две поврежденные коробки какао, сел со своими людьми в шлюпку и уплыл к своему кораблю.